Прочитал тут на днях книжку, не так давно ставшую лауреатом Нацбеста. Очередным.
М-да...
Кстати сказать, за весенне-летними, огородно-больничными хлопотами и потрясениями я совсем забыл отпраздновать — не только публично, но даже хотя бы сам с собой — тридцатилетнюю годовщину получения «Очагом на башне» премии «Старт». «Малой Аэлиты», присуждавшейся в те времена за лучшую первую книгу. Тридцать лет прошло... Опять-таки: ровнёхонько как от ежовского террора до выхода на экраны «Кавказкой пленницы». Эпохи, эпохи...
А написан «Очаг» был ещё раньше. Опубликованный вариант — в 86-ом, а самый первый, невероятно многословный и ещё несколько инфантильный — в 79-ом. Но даже и там это было сказано — правда, не так складно, как семью  годами позже. Но я уже к концу 70-х чуял тенденцию. И высказался через Вербицкого, потому что кому же ещё об этом было размышлять, как не писателю, и потому что, как я уже тогда понимал про всех противников, он тоже должен был быть в чем-то прав.

«Они же властители дум, целители душ, сеятели Разумного-Доброго-Вечного, превозмогатели непонимания и невзгод, жизнью своею пишущие свой самый лучший и самый светлый роман... Боже, в сотый раз подумал Вербицкий, какой я кретин.
...Слабый, испуганный, голый человечек... Стадо человечков. Им голодно и холодно в вонючих пещерах. Ничего не понимают, всего боятся. Все обожествляют. Это они придумали! Малевать на стенах, высасывать из волосатых грязных пальцев сказки и песни... Зачем? Слабость ли была тому единственной причиной? Уже тогда требовалось обманывать, измышлять нечто более высокое, нежели каждодневное прозябание. Слабость!!! Сон золотой. Духовный новокаин. Позор! Мы не станем больше лгать!
Мы честны. Мы суровы в наш суровый рационалистический век, мы перестали приукрашивать и навевать сон. Даже лучшие из нас — грешники, говорим мы, и худшие из нас — святые... Кто? Моэм. Мы обнажаем в доброте — трусость, в мужестве — жестокость, в верности — леность, в преданности — назойливость, в доверии — перекладывание ответственности, в помощи — утончённое издевательство. Да, но тогда исчезает наш смысл, и мы остаёмся в пустоте, ибо вдруг видим: нуждаются в нас не потому, что мы сеем Доброе, а потому, что Доброе мы вспороли, открыв на посмешище и поругание его дурнотное, осклизлое нутро; нуждаются в нас не те, кто нуждается в Добром, а те, кто нуждается в его четвертовании, то есть наши же собственные вековечные враги!»

Тридцать лет спустя эта тенденция стала всеподавляющей. Из тенденции превратилась в состояние.
Меня тошнит от современной литературы.
Наверное, стань я профессиональным писателем, теперь, чтобы не выпасть из обоймы и кушать бутерброды с икрой мне тоже пришлось бы гадить на все, до чего задница дотянется, и называть это исследованием глубин. Исторических, психологических... Этот образ жизни я в «Очаге» тоже уже предчувствовал и предоставил возможность о нем рассказать ещё одному персонажу того же «стартового» романа.

«Когда я говорю от души и меня не понимают, мне, поверишь ли, делается очень больно. А вот когда я плету ахинею — я неуязвим.
Это тоже большой талант — предлагать хлам с серьёзным видом. Сначала ведь тошно, стыдно людям даже показать то, что навалял в минуту, которую ещё оцениваешь как минуту слабости, — хотя на самом деле это как раз минута силы. Кажется, засмеют, на улицах станут пальцами в тебя тыкать, — его ноздри нервно подрагивали. — И вдруг выясняется, что именно это и нужно. Глядь — и пошло, пошло, уже и не отвратительно, уже и весело, дерзко: жрите! Громоздишь нелепость на нелепость, серость на серость: пускай подавятся! Ведь не могут же не подавиться!! — он страстно сцепил хрупкие белые пальчики. — Я смеюсь над ними, в лицо издеваюсь — а им некуда деться, правила игры за меня, они хвалят меня и дают мне денег».

К счастью, я от такой необходимости избавлен.