browser icon
You are using an insecure version of your web browser. Please update your browser!
Using an outdated browser makes your computer unsafe. For a safer, faster, more enjoyable user experience, please update your browser today or try a newer browser.

Любимые лица

Должен сразу предупредить: в этом разделе вы не найдете ни вцепившихся друг другу в волосы пылких любовниц, ни сонмищ брошенных детей. Тут вам не «Дом-2». Все воспоминания, сколько-нибудь годящиеся для переформатирования в сплетни, хранятся у меня, неизменно утопая в живых цветах, под грифом «совершенно секретно» в абсолютно недоступном для посторонних складе писательских стройматериалов. Иногда я уединяюсь в этом Ангаре-18, запираюсь на все замки, сижу в тишине, печалюсь, каюсь, всех прощаю и порой даже пригубливаю сам с собой.

А тут — совсем иное...

И еще оговорюсь: порой мое лицо будет видно вместе с тем или иным любимым. Это совсем не значит, что свое лицо я отношу к любимым. Но не мог же я специально вырезать себя из каждой фотографии!

Рекомендую также, прежде чем читать и смотреть дальше, включить музыкальное сопровождение: Memory of Childhood

А теперь...

Это батька мой на задах родного дома в родном Рогачево. Наверное, это был первый велосипед в деревне. Неспроста мужчина, отвоевавший пол-войны зенитчиком в блокадном Питере, прежде чем сесть в седло, повязал галстук!

Сколько я понимаю, это год где-то 47-ой, меня еще и в проекте нет.

Позже, когда родители ездили погулять со мной в Павловск или Пушкин, где-то между Проспектом Славы и Купчино отец всегда начинал тыкать пальцем в пустыри слева от везущей нас электрички и кричать: «Вон там, вон там стояла наша батарея!» Но теперь все застроено так, что даже он не может точно показать место.

Кстати сказать, именно между Пушкином и Павловском родители и познакомились в марте 48-ого. Студенточка мама с подружками каталась на горке, а папа, курсант училища инструментальной разведки (так в ту пору назывались, в частности, радары ПВО), шел с боевыми товарищами мимо...

А вот это уже мама в конце 50-х, восхищается погожим воскресным днем в парке Сосновка (близ коего мы и проживаем по сю пору), и я уже в каком-то смысле есть, что и подтверждается документально следующим кадром:                                              

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  

Это мы все вчетвером в нашей комнтатушке в коммуналке на Тихорецком (ныне этот дом вот уже много лет торчит обгорелым полуразвалившимся позорищем, а тогда он был одним из корпусов режимного зазаборного городка при Краснознаменной Академии Связи). Я уже виден, меня держит жившая с нами мамина мама.

А папина мама до самой кончины в 89-ом так и жила в Рогачево (это Подмосковье, между Клином и Дмитровом). Несколько раз она приезжала к нам в Питер пожить, но более недели в городе просто не выдерживала — задыхалась, не могла уснуть...

Вот она тут видна — торопится решать какую-то очередную немудрящую проблему. То ли дранка на крыше прохудилась, надо подлатать, то ли забор завалился, надо новый столбушок врыть... сын с семьей на лето приехал, надо успеть их получше приспособить по хозяйству... Счастье. Это 69-ый год.

Велосипед виднеется тот же самый.

А вот родители по дороге к лесу. По грибы да малину... В 91-ом, когда я был там в последний раз (потом уже пришлось продать опустевшее гнездо), лес был выстрижен на много километров под дачные участки, вместо грибов с грибной стремительностью выросли гаражи первой волны нуворишей... Они к тому времени как раз обеспечили стране долгожданное изобилие паленой водки, которого милитаризованной имперской экономике не хватало для окончательного перехода на мирные рельсы.

А тогда — вот как там было хорошо... И пили, помню, только по праздникам.

Помню, кстати, что в том же 69-ом некий механизатор однажды надрался в будний день. Это было, когда американцы впервые высадились на Луне. Шатаясь, парень брел под вечер по переулку, молотил палкой в каждую калитку и горестно орал благим матом: «Америка нас опередила!»

Смешно? Ну, смешно, конечно... Но сначала подумайте — тогда это кого-то трогало, огорчало. Даже на таком уровне неуспех страны воспринимался как личная драма... Теперь — смейтесь.

Вот такие были мои родители в 91-ом, в последний год, когда Рогачево смогло послужить нам всем летним убежищем. Странное чувство испытываешь, честно говоря, когда рядом лежат пять-шесть фотографий, в которые уложилась целая жизнь...

Хоть и не свободная от недочетов, но могучая и нежно мною любимая «Танская бюрократия. Часть 1» начинается с посвящения моим учителям. Там упомянуты три фамилии.

Тамара Григорьевна Дрибинская, первая из этой триады, на нашем последнем звонке. Это май 1971.

Чуть позади Тамары Григорьевны стоит и внемлет директор нашей школы, несмотря на грозный вид — добрейший, как я теперь понимаю, человек...

Это именно от Тамары Григорьевны я впервые узнал, что такое самиздат. Это она дала мне еще в десятом классе нелегальных «Гадких лебедей» — знаменитое впоследствии толстенное плотное зеленое издание с тисненым мокрецом на обложке... Это к ней я за полночь, с выпученными глазами и языком на плече бегал за недостающим экземпляром рукописи своего «Доверия» осенью 80-ого, когда чекисты поставили мне условие: представить им в двадцать четыре часа известное (составлявшее предел возможностей одной закладки при печати на машинке) число абсолютно идентичных копий крамольного текста; если успею — тогда, стало быть, тексты у меня и впрямь только дома лежат и мне нельзя пришить распространение, а это совсем иная статья...

Очень жаль, что ни разу мне под объектив не попала другая замечательная наша учительница — Клара Наумовна Морозова. Она вела физику, и я проучился у нее лишь год, в девятом классе, потом она ушла... Физику-то физику, но как-то, помню, на уроке зашел разговор о Наполеоне, она помянула фамилию Фуше и, увидев наши непонимающие мордочки, картинно разгневалась: «Что? Вы не знаете, кто такой Жозеф Фуше? Боже, и они еще считают себя образованными людьми!» Уже через неделю я штудировал цвейговского «Жозефа Фуше»...

А на школьные вечеринки для музыки они приносили нам, скажем, Таривердиева. Помню, как, поплясав под сиплый зеленый электрофон (вот под что плясали тогда — с ходу не припомнить, честное слово; кто что принесет. Битловую «Гёрл» тогда впервые, помнится, выпустили на большом диске прочей эстрады), в сумраке превращенного в вечерний клуб класса мы задумчиво усаживались кругом того же электрофона и заводили «Я такое дерево». «Коперник, погибший в Ландау галантном — встаньте!» Никогда не забуду чуть заикающийся, надорванный подспудной страстью голос: «И время не то, и люди не те — но ты оставайся собой...»

Вот так нас тогда учили. И вот так мы тогда учились. И ведь это никакая не спецшкола была... Какая мне тогда спецшкола, я, сын капитана войск связи и бухгалтера, про такое даже не слышал. Про мокрецов вот слышал, а про спецшколы — нет. Господи, не были мы гогочками, и по пиву вдаряли в баре «Гренада» на Тихорецком («Мы ехали шагом, мы мчались бегом, в „Гренаде“ спешили надраться пивком...»), и покуривали в туалете (впрочем, сам я, помнится, первую сигарету выкурил только на лагерных сборах после четвертого курса), и за девчонками подглядывали в физкультурной раздевалке, и проказили с большим или меньшим хитроумием — но слова «элита» и «фашизм» были для нас тогда синонимами.

Евгений Иванович Кычанов. Крупнейший советский и российский тангутовед, добродушная глыба, ученый широчайшего профиля. Именно он затеял в Институте востоковедения исследования по традиционному китайскому праву — в 70-х это было совершенно внове. Именно он, взяв меня в аспирантуру в 76-ом, предложил заняться танским Кодексом... Тема была совершенно непаханная, каждая мало-мальски серьезная работа была открытием и откровением, как, скажем, моя статья о «тени» (инь), опубликованная в 81-ом...

Вот он в объятиях коллег. Дай ему Господь здоровья. Ведь никого из тех, кто здесь с ним рядом, уже нет на свете... Светлая им память. 

Что же касается Бориса Натаовича Стругацкого, то в свое время я столько снимал его на семинаре, что впору заводить отдельную рубрику. Наверное, со временм я так и поступлю, а пока просто сошлюсь на ту серию фотографий, которая уже была вывешена на моем прежнем сайте. И к ней добавлю для ясности: общаться в течение трех с лишним десятков лет с этим замечательным человеком — большое счастье и колоссальное жизненное везение.

Если музыка уже кончилась, можно попробовать включить еще вот это: Dream of Tao

Еще Экклезиаст отмечал, что жизнь, как ветер, ходит кругами и порой необъяснимым образом вяжет причудливые петли по одним и тем же местам. Вот, например, я себе жену отыскал не где-нибудь, а тоже в Пушкине. Правда, для этого мне не пришлось ходить, как отцу, по пустынным окрестностям; мне подали ее на блюдечке с голубой каемочкой прямо в институт, потому что она работала (и по сей день работает) в институтской библиотеке.

Вот такой она была в 78-ом, когда мы познакомились:

 А вот так расцвела в 79-ом, когда мы сроднились: 

 

А потом произошел срыв. Как раз когда надо было жениться и рожать, я оказался под колпаком. Я это почувствовал еще осенью 79-ого (первый явный звоночек был в аэропорту, когда у меня перед посадкой ни с того ни сего перерыли все мои востоковедные материалы — в статье «Кот диктует...» я писал об этом). Мало-помалу я убедился, признаки множились. И действительно, на первый допрос осенью 80-ого меня повезли через каких-то полтора месяца после рождения сына. А тогда ходило множество самых страшных слухов, и перед глазами было множество немногим менее страшных фактов о том, как диссидентских жен хватают с самими вольнодумцами за компанию и губят, скажем, «на химии»... У страха, как известно, глаза велики. Особенно когда боишься не за себя. И при всем при том — я даже рассказать толком не мог, отчего так непорядочно, так не по-мужски себя веду. Ведь рассказать — значит, разом и близких впутать, и обязанности по неразглашению нарушить. Кругом преступник!

И тогда... Кажется, в каком-то из романов я уже использовал эту метафору. Тогда жизнь, точно пожарный шланг, вырвалась из рук и на многие годы заплясала сама по себе, шершаво молотя и окатывая ледяной водой оказавшихся поблизости. И здесь я пользуюсь возможностью публично попросить прощения у всех, кого невольно ушиб  или поранил, пока ошалело гонялся за  прыгающим на асфальте тяжелым хлестким удавом, чтобы вновь ухватить его обеими руками.

Были и такие, что пытались схватить его раньше меня и уже не отдавать. У них я тоже рискну сейчас попросить прощения за то, что не смог им этого позволить.

Но долго еще меня мучила нелепая надежда, что когда-нибудь все любимые лица каким-то чудом соберутся в одном добром, сверкающем кадре...

А тем временем мы с женой все-таки сумели снова вырулить друг к другу.

Вот такие она и сын были со мной в Коктебеле в 90-ом:

 И вот такие:

 А вот такая она была со мной в  степи над Старым Крымом в 2001-ом. Крапинки в небе это не пыль, которую я поленился удалить фотошопом, а реально суетившиеся над полями птицы.

 А вот такие  мы были на острове Санторини, осколочке ушедшей под воду Атлантиды, в 2003-ем:

 А вот такие — в прошлом, 2010-ом году, на Кипре (это пышный северный Кипр — потому там сзади такие флаги):

А зарегистрировали мы брак в мае 2004-ого. Вот. Палец я вниз оттопырил, тщась показать, что — все, окольцевался. Но не видно, к сожалению.

Как таковая процедура, по-моему, сыну понравилась более чем кому-либо.

Вот он стоит справа в темных очках. Чисто секьюрити.

 А ведь еще буквально вчера мы с ним были вот такие:

 

Ну, и то ли эпилог, то ли бонус тем, кто оказался в силах прочитать и просмотреть все это до конца: Разговор со взводным