Как-то сама собой сложилась добрая традиция комментирования рецензий на себя. Я и сам не заметил, когда. Что ж, теперь не отвертеться. В Китае говорят: Поднебесная сильна традициями.
Должен сразу сказать, что меня НЕ удивляет, насколько новая гуманитарная элита, полагающая себя весьма свободомыслящей, на самом деле не может оторваться от штампов, подняться над штампами... Огорчает, да — но уже не удивляет. Времена печатных схем. Мысли высокой степени заводской готовности. Вынули прежний блок, заменили на другой — дрыц-тыц, и опять работает.
Про одного, признаюсь, и сказать нечего. Очередной столичный культуролог наладился было поржать не по-детски, а тут облом — «Камеди-клаб» не показали. Культуролог расстроен и даже где-то возмущён. И написал об этом целых 18 строчек с четвертью .
Видимо, уже за гранью понимания, за чертой исторического горизонта очутилось то, что люди моего поколения ценили превыше многого иного и понимали с полуслова: смех сквозь слёзы.
Другой серьёзнее. Глубже помыслами и благороднее намерениями. Не шучу — именно так. Отдаю дань уважения. Он даже решил защитить от меня Стругацких.
Интересно, под какой стол критик пешком ходил, когда братьям реально требовалась помощь против реальных опасностей? Когда, скажем, осенью 80-го меня таскали в Комитет на допросы и старались, хотя разговоры формально шли всё больше насчёт моей антисоветской повести «Доверие», впутать Натаныча. Мол, подсказывал ли вам Стругацкий антисоветские идеи? Поощряет ли он на семинаре антикоммунистические взгляды? И я, весь в холодном поту (а что они на самом деле знают? а как уличат меня сейчас, что я вру, что тогда?), наивно и безоглядно нёс околесицу, что-де, наоборот, хотя обсуждение моей повести прошло «на ура», после заседания Борис Натанович тет-а-тет предупреждал меня о неоднозначности моего произведения, о том, что его могут истолковать как измышление заведомо ложных сведений о советском строе, рекомендовал не предлагать повесть ни в какие издательства... Дескать, во время обсуждения, при всём честном народе, он этого не стал делать из чувства такта и нежелания переносить разговор в столь политизированную плоскость... Лопотал, лепетал, а сам прикидывал: тет-а-тет, стало быть, без свидетелей, значит, в доносе про это так и так быть не могло, значит, пусть попробуют доказать, что этого не было!
Повесть всё равно конфисковали, но к семинару и к шефу никаких претензий из-за обсуждения «Доверия» не возникло.
А теперь-то что... Критик подрос, возмужал. Грудью встал на защиту. Как там было у Высоцкого о послевоенных детях? «Не дерзнуть, не рискнуть — но рискнули Из напильников сделать ножи...» Могу только порадоваться за братьев, если у светлой памяти о них не осталось иных врагов, кроме Рыбакова.
Смешно, но как раз я-то знаю, что сказали бы Стругацкие, прочитавши «Спину».
Летом 2003-его мы с Костей Лопушанским привезли Борису Натановичу первый вариант сценария по «Лебедям» — чтобы он прочитал, оценил и дал или не дал бы нам разрешение работать дальше официально. Ведь начали мы совершеннейшими дикарями-энтузиастами, не имея никаких прав и никаких перспектив. Сценарий с ходу выворачивал знаменитую книгу чуть ли не наизнанку — отчасти в угоду Костиной эстетике и психологическим предпочтениям, отчасти потому, что в 90-х годах я уже понял цену невесть откуда появляющимся якобы мудрым учителям, которые этак запросто, во имя некоего Добра, рвут связи поколений. Через несколько дней приехав снова, мы услышали: «Вообще-то мы с братом имели в виду не совсем то, но так тоже можно».
Не знаю, как для Кости, а для меня это была великая школа истинной демократии. И, если угодно, истинного коммунизма.
Ладно. Возьму грех на душу — чтобы больше ни у кого не возникало отмеченной автором рецензии оторопи. Когда-то, если вдруг на семинаре во время обсуждения своей вещи её творец начинал было её объяснять, Борис Натанович останавливал его ласковым: «Когда Ваша повесть выйдет в каком-нибудь журнале, вы же не сможете у каждого газетного киоска объяснить её содержание читателям!» Верно. Но тогда не было интернета.
Книжка моя, во-первых, про то, что Октябрь возник не на пустом месте, он не результат преступных вожделений кучки грабителей и садистов, а первая исторически значимая попытка создать альтернативу капитализму. То, что капитализм — отнюдь не столбовая дорога к светлому будущему, во второй раз стало ясно после гибели Союза и возвращения капиталистической тотальности. И в первый раз это было уже более или менее ясно до Союза, до Октября, в предыдущую эпоху капиталистической тотальности. И нам в России — между прочим, не нам, кому, как мне, уже за шестьдесят, а тем, кому, как и моим рецензентам, тридцать-сорок сейчас, — ещё предстоит разбираться с этим.
Не потому, что мы тут такие хорошие, а просто потому, что, как и в 39-ом, просто больше некому.
Во времена Сталина этой альтернативой был коммунизм сталинского извода — и казалось, чуть ли не весь богатый мир против нас именно потому, что у нас сталинский коммунизм. А на самом деле потому, что мы были альтернативой всеобщей тупиковой тенденции. И сейчас потому же. И браться за этот крест надо так, чтобы не повторять страшных ошибок ни большевиков, ни тех, кто четверть века назад, кинув псу под хвост усилия, жертвы и победы предыдущих семидесяти лет, чисто большевистскими методами реанимировал капиталистическую тотальность. Они же все честно хотели, как лучше! У них у всех были идеалы! А потом понеслось. Кто поподлей — тот начал, чтобы выжить самому, косить других направо и налево. Кто потрусливей — тот сбежал. А кто чувствует ответственность за то, что натворил? Кто честно хочет хотя бы что-то исправить, хоть как-то разгрести, что наломал... Тому-то каково?
И во-вторых, книжка о том, что ради нации, или светлого будущего, или каких-то иных прекрасных абстрактных идей убивать людей, в том числе безоружных и беззащитных, в том числе даже самых близких, хоть мужа в постели, могут и готовы только те, кому душу выгрызла уязвлённая гордыня, кто уже и так насквозь пропитан ненавистью из-за самых что ни на есть простых жизненных неудач и обид. Но, разумеется, не может себе в том признаться, потому что хочет видеть себя не сволочью, а героем. И когда накрученное собственной психикой унижение становится уже нестерпимым, они начинают лихорадочно озираться окрест, выбирая из благороднейших идей своего времени ближайшую, в шаговой доступности, чтобы срочно развязать себе руки и начать наконец самоутверждаться. Восстанавливать, как они говорят, справедливость.
Оба эти тезиса спорны, но если чуток перефразировать знаменитый афоризм, получим: в мире нет ничего бесспорного, кроме смерти и налогов.
А всё остальное в книжке — просто мир, в котором две эти абстракции для меня ожили, превращаясь из идей в людей, события их быта и их переживания из-за этих событий.
В 62-ом году прошлого века Станислав Лем, коротенько объяснив в «Предисловии к русскому изданию» про что, собственно, его «Солярис», закончил словами: «Конечно, можно спросить, почему эту историю я рассказал именно так, почему мир Соляриса именно такой, а не иной. Но это уже совсем другой вопрос, не познавательного, а художественного характера, и на эту тему я мог бы рассуждать очень долго. Впрочем, не знаю, сумел бы я, рассуждая даже очень долго, объяснить, почему эта фантастическая форма мне показалась наилучшей для осуществления моего замысла».
Упаси Бог, не равняю себя с Лемом, но, как говорится, целиком и полностью подписываюсь.
***
«Скажи ему, как всё произошло.
И что к чему. Дальнейшее — молчанье.
(Умирает.)» :-)