Буквально на днях, с 30 января по 1 февраля, мне посчастливилось впервые в жизни посетить Париж и принять участие в «Днях Русской Книги и Русскоязычных литератур», а также присутствовать на вручении ежегодной премии «Руссофония», присуждаемой в нескольких номинациях за лучший перевод на французский того или иного русскоязычного художественного произведения, привлекшего внимание французской интеллигенции настолько, что кто-либо захотел его перевести и издать.
Случилась эта нечаянная радость, сколько я могу понять, с подачи Ирен Сокологорской, великой подвижницы русской словесности на французской земле, бывшего ректора, а ныне — почетного ректора Университета Париж VIII. Еще в начале 90-х годов она наткнулась в журнале «Нева» на мою повесть «Не успеть» и перевела ее на французский, после чего повесть и оказалась опубликована отдельной книжкой под названием «Les Ailes» («Крылья») издательством «Мессидор»; эта публикация поныне является моей единственной западноевропейской и, скорее всего, останется таковой и впредь. Несколько лет назад одна известная переводчица мне честно заметила: «Ваши книги западному читателю не интересны и никогда не будут интересны». Тем более велика моя благодарность мадам Сокологорской.
Но речь сейчас не обо мне.
Хотя, должен признаться, когда портье на ресепшен или официант в ресторане на безукоризненном французском абсолютно всерьез говорит тебе «Мсье», или когда ты сам можешь этак запросто рассказать о себе, например, так: «Спустившись по улице Риволи к площади Бастилии, я повернул на бульвар Анри Четвертого и по нему снова вышел к Сене напротив острова Людовика Святого» — начинаешь чувствовать себя совершенно по-особому.
Всю полноту своих чувств я выразил в двустишии, сложившемся к меня в голове около полудня 1-го февраля за уличным столиком кафе «Корона», с видом на Сену, Новый Мост и стоящий на оконечности острова Ситэ памятник Генриху Великому (он же — тот самый Анри Четвертый). Стишок такой:
Сижу напротив Лувра, пью коньяк.
Неужто в мире что-нибудь не так?
Чтобы покончить с темой собственной персоны, скажу коротенько, что мне довелось поучаствовать в трех круглых столах (один — о своеобразии питерской литературы, другой — о блокаде Ленинграда и третий — памяти Бориса Стругацкого, в основном о знаменитом семинаре, но и о современной российской фантастике), а также провести один личный творческий вечер. На эти мероприятия, сколько я понял, вход был свободный, и слушать мог в мэрию 5-ого округа Парижа зайти всякий интересующийся. Не скажу, что залы были полны, но люди были, люди очень симпатичные, много молодежи, слушали внимательно, задавали вменяемые вопросы, никто не уходил и не демонстрировал уровень типа «водка-матрешка-балалайка». Честно скажу, вкупе с трепетом, который меня охватил внутри Нотр-Дам, трепетом не столько религиозным, сколько перед мощью великой культуры, вкупе с радушием и искренней заботой о приехавших писателях со стороны принимающей стороны, это общение со слушателями заставило меня всерьез засомневаться: а не слишком ли я туп, относясь без надлежащего восторга (помните «Трудно быть богом»? «Сорок розог на невосторженный образ мыслей!») к отношению современной западной цивилизации к нам? А из-за этого — без надлежащего восторга и к ней самой? Не напоминаю ли я кулика, который кроме своего болота ни черта не видел, а потому его и хвалит?
Но некоторые эпизоды случившегося на следующей день вручения премий вновь вернули мне мое обычное умонастроение. В этих эпизодах фигурировали уже не искренне заинтересованные рядовые граждане города Парижа, но профессионалы, занимающиеся Русью, как делом.
Правда, должен честно оговориться: может, это мне просто так повезло. Мне вообще везет влетать, как кур в ощип. Скажем, давно стала притчей во языцех история о том, как в первый же день Малеевки-83 я на заседании с утра читал вслух свои рассказы («Ветер и пустота», «Носитель культуры»), а уже к вечеру отдыхавшие в Малеевке старые писатели, случайно услыхавшие кое-что из прочитанного, писали на меня донос, который всего-то через три года после первой серии допросов в КГБ и конфискации чекистами рукописи моей повести «Доверие» мог бы оказаться для меня смертельным; Нине Матвеевне Берковой удалось его с большим трудом остановить уже на уровне Секретариата Союза Писателей. Но понятно, что даже самый ярый ощип, если он единократен – то не репрезентативен. Или, может, это просто год нынче такой — Украина вон как мировой гуманизм всколыхнула, русские ж ее совсем поработили, только майдан и остался не оккупирован кровавыми путинскими деньгами и танками... Говорят, в прошлом году на вручении Руссофонии были в основном русскоязычные писатели наших бывших братских южных республик, которые и по сию пору пишут там у себя по-русски, друг о друге даже не знали, в Париже впервые встретились и насладились общением сполна (на русском языке, естественно). Это дело явно полезное, и его надлежит от души приветствовать.
Но вот чему я сам оказался свидетелем и даже отчасти действующим лицом.
Слышали вы, наверное, как беседуют один с другим на наших улицах гастарбайтеры, таджики-узбеки? Калды-балды-обтвоюмат. Калды-балды биляд. Калды-балды нах. Из русской культуры ими усвоено лишь действительно необходимое.
Речи по меньшей мере трех французских переводчиков русскоязычной литературы (наград было то ли шесть, то ли семь) живо мне напомнили незамысловатые беседы честных заезжих работяг. Парле-парле-Соловки. Парле-парле-Лубянка. Парле-парле-ГУЛАГ. Видимо, ими тоже было усвоено лишь самое необходимое для работы. Французского я практически не знаю, но то, с чем из русской культуры познакомили французскую общественность эти специалисты по русской словесности, было понятно и без перевода.
Ну, ладно. В конце концов, это еще не криминал; перекос, но не криминал. У нас в конце перестройки тоже публиковали и читали исключительно про Соловки и ГУЛАГ; просто во Франции перестройка, видимо, отчего-то затянулась. Но далее случился совсем гротескный эпизод.
Одну из премий получил перевод книги Дины Рафаиловны Хапаевой. Очаровательная, яркая Хапаева в своей речи вновь подняла излюбленную ею тему: современная Россия больна историческим беспамятством, она помнит только то, чем хочет гордиться, и старательно не помнит того, за что должна каяться. Эта избирательная амнезия доказывает несостоятельность современной России. Был зачитан отрывок из ее книги, и из французского перевода, и по-русски : «Российское общество поражено тяжким недугом: расстройством памяти, частичной амнезией, сделавшей нашу память прихотливо избирательной. Можно ли сказать, что наши соотечественники не знают своей истории? Что они недостаточно информированы, чтобы посмотреть в глаза своему прошлому? Что общество еще не созрело для того, чтобы задуматься о своей истории, и переживает такой же период антиисторизма, как Германия в 1950-е годы? Все это, безусловно, ложные вопросы. История ГУЛАГа ни для кого не секрет и секретом никогда не была: как она могла быть секретом в стране, в которой для того, чтобы каждый третий был репрессирован, каждый пятый должен был быть “вертухаем” — в широком смысле этого слова? ...Вот отчего с каждым днем растет число желающих представить позорный режим достойным политическим ориентиром, а историю России — чередой славных побед великой державы, которой потомки могут только гордиться. ...Ибо миф о войне — это заградительный миф. Он возник как миф-заградитель ГУЛАГа… „Плавильный котел” мифа о войне был призван объединить разорванное террором общество против общего врага и превратить сокрытие преступления в подлинную основу „новой общности людей — советского народа”. …Главная функция мифа о войне, которую он продолжает успешно выполнять и по сей день, — вселять в души наших соотечественников непоколебимую уверенность в том, что ГУЛАГ — всего лишь незначительный эпизод, иногда досадно торчащий из-за могучей спины „воина-освободителя”…».
В общем, понятно, слыхали не раз. Ясен пень, снова надо премию давать — на сей раз уже за перевод этого глубокомыслия на французский. На язык Декарта и Лавуазье! Язык Коши, Галуа и Пуанкаре! При такой-то математической школе хоть бы посчитали сначала: если каждый третий был репрессирован (при полной численности населения СССР на рубеже 1940-41 гг. примерно в 196 млн. чел. это будет около 65 млн.), а каждый пятый сидевших охранял (40 млн.), то откуда кровавый Сталин взял столько трупов, чтобы, как всегда утверждают историки хапаевского толка, завалить ими вермахт? Разве что вертухаи сами расстреливали зэков и с Колымы по железным дорогам подвозили к фронтам, а потом из самосвалов вываливали на смирно сидевших в окопах немцев... Уже из этой грубой прикидки ясно, что реальная история этих людей не интересует ни в малейшей степени; их любят не за постижение истины, а за издаваемый звон.
Но следом премию стали вручать Любе Юргенсон за перевод воспоминаний Юлия Марголина о пребывании в советских лагерях, и в речи по этому поводу прозвучало вот что: уже отъехавший в Палестину Марголин решил навестить своих польских родственников, и это оказалась не лучшая идея, потому что дело было в 39-ом году, а именно в этом году Россия вошла в Польшу, так что Марголин тут же попал в советский лагерь, а все его родственники в конечном счете оказались в фашистских застенках.
Я был просто шокирован; но самое смешное, что среди приехавших из России коллег шокирован, похоже, оказался только я.
На последовавшем за торжественной частью фуршете этот эпизод имел продолжение — говорю же, я везучий. Ко мне подошла возбужденная праздником культуры элегантная пожилая дама и почти без акцента сказала на замечательном, по-дворянски чуть архаичном русском, что ей очень понравились мои выступления на круглых столах и она хотела бы узнать, с чего можно начать меня читать. Слово за слово – и я спросил ее, не кажется ли ей, что утверждение, будто главной драмой 39-ого года было вхождение России в Польшу, тоже несколько грешит избирательной амнезией: ведь вообще-то в том году началась Вторая мировая война, и начала ее отнюдь не Россия. О том, каким образом родственники Марголина оказались в фашистских застенках из-за того, что Россия вошла в Польшу, я уж из врожденной своей деликатности спрашивать не стал. Однако дама все равно обиделась: но ведь Россия действительно вошла в Польшу и всех там истребила! Я ответил, что если бы Россия там истребила всех, Любе Юргенсон нечего было бы переводить, потому что мемуары о советских лагерях Марголин все-таки написал, а вот его родственники в фашистских застенках – почему-то нет. Но я ненавижу большевиков, запальчиво возразила дама. Я от большевиков тоже не в восторге, сказал я, но надо же соблюдать хоть какую-то объективность. У меня много друзей в России, и у них все родственники сидели, сказала дама. Я ответил: а у меня все родственники воевали и защищали Родину. С этого момента дама явно стала жалеть, что со мной заговорила. Зачем же вы, спросила она риторически, выбрали после доброго и человечного Ельцина этого самовлюбленного истукана? Ведь он же глупенький, над ним у нас смеются. Я уже тоже перестал надеяться на установление контакта с иной цивилизацией, и только сказал, что народ в массе своей никогда не назовет умным того правителя, при котором уменьшается в численности, и глупым – того, при котором все-таки растет. Как вы можете так говорить, возмутилась дама. Ведь Путин, чтобы придти к власти, взрывал жилые дома в Москве и убил в Лондоне Литвиненко! Я тогда просто чокнулся с ней пластмассовым стаканчиком, сказал: «Ваше здоровье!» и после паузы добавил: «А вообще-то Литвиненко убил Березовский...» И тогда дама побежала от меня, не допив, бегом. Почему-то мне показалось, что ей хочется перекреститься; мол, чур меня, чур...
Наверное, мне это еще аукнется. Чисто по Высоцкому: «Это значит, не увижу я не Риму, не Парижу больше ни-ко-гда»...
Кстати, об избирательной памяти. Вот этот пояснительно-мемориальный знак я увидел на одной из парижских набережных, где-то между мостами Альма и Королевским. Он установлен над низким небольшим монументом, который в кадр, к сожалению, не вошел – либо доска, либо монумент. Может, я и знаю французский из рук вон плохо, но, по-моему, тут написано: «Памятник в память тунисской кампании 1942—1943 гг. — великого сражения, решающего для второй мировой войны».
И чего, спрашивается, маялись дурью союзники в годах 44-ом и 45-ом?
Однако закончу, как подобает истинному конфуцианцу, на ноте самокритичной и по возможности настраивающей на самосовершенствование. Одна из переводчиц русских книг на том же вручении сказала несколько слов, которые дорогого стоят: «Я хочу поблагодарить русских инженеров, которые запустили спутник. Мы тогда были маленькими, и нам показалось, что русский язык — это язык будущего. Только поэтому я и начала его учить».
Вот и ответ. Это ведь азы психологии: отказавшись даже от намека на собственную версию развития, мы для Европы мгновенно и совершенно естественным образом перешли из разряда «иных, чем мы, но отчасти тоже неплохих» в разряд «таких же, как мы, только хуже». В первой ситуации интерес вызывает то, в чем именно мы иные и в чем именно неплохие. Во второй — исключительно то, в чем именно мы хуже. Понятно, что самыми талантливыми и самыми одобряемыми окажутся для них те, кто будет открывать им все новые и новые области, в которых мы хуже них. Особенно если в этих областях они и сами — впрочем, как и русские, и евреи, и любые другие живые ранимые слабые грешные люди, — отнюдь не ангелы.
Так что мы сами виноваты. Уж всяко не менее, чем наполовину. Только потому, что мы уже не запускаем спутники, европейским друзьям России остается из года в год мусолить Соловки.
P. S. А теперь, как принято в Евроньюз, после новостного блока — небольшой завершающий раздел под названием No comments — Без комментариев.
«...Французы, миллионы которых бежали от внушавших им ужас немцев, с удивлением замечали, какими дисциплинированными и в то же время обходительными были немецкие солдаты в чужой стране. В основной массе французы чувствовали облегчение оттого, что победа Германии так быстро положила конец войне и избавила Францию от тяжелых потерь и жертв, подобных понесенным ею во время первой мировой войны. Характерно, что возникшее в те времена оскорбительное слово «бош» теперь больше не употреблялось, а скорее во многих случаях заменялось обращением «мсье немецкий солдат». ...Имелся, конечно, и план предусмотреть ...создание «Великой Бургундии» с городами Нанси и Бельфор и передачу Германии горнорудного бассейна в районе Брие. Все это были плохие предзнаменования для свободной объединенной Европы, которую Гитлер предполагал создать и за которую он, по его словам, боролся. ...Так было в самом зародыше подорвано согласие с французами, для которого, как впоследствии утверждали сами французы, при умеренной политике имелись широкие возможности».
Курт фон Типпельскирх. История Второй мировой войны. М., 1994. Т. 1, с. 93
(первое издание: Tippelskirch K., Geschichte des Zweiten Weltkrieges. — Bonn, 1954).
