Перед церемонией последней АБС ко мне обратился Юра Флейшман с вопросом, не знаю ли я, по поводу какого из моих опусов Борисом Натановичем Стругацким написан отзыв, кончающийся вот такими вот словами. Произнесенная затем цитата была весьма лаконичной и довольно приблизительной, по ней я ничего не вспомнил и предположил, что я, вероятно, и отзыва-то этого не видел. Нет, видел, возразил Юра, ибо в какой-то из своих статей по поводу него высказался. Тогда я заключил, что просто не могу узнать его по короткому отрывку и мне бы надо посмотреть сам текст. Юра обещал мне назавтра его прислать, потому что ему надо его как-то атрибутировать. Затем разговор перешел к довольно традиционной теме моей детской переписки со Стругацкими. Я точно знаю, что мои писульки Борис Натанович хранил, потому что когда я впервые попал к нему в гости в 1975-ом, мы в папке с надписью «1965» их нашли и даже посмеялись над моей попыткой нарисовать в одном из писем «Хиус». Очень было бы любопытно глянуть на это сейчас. Об этом я Юре и сказал. По его ответу выходило так, что все письма, которые Стругацкий получал (в том числе и школьные мои), давно уже оцифрованы, надо только поинтересоваться. А вот ответы Стругацкого (в том числе — мне) рассыпаны по адресатам и выискивать их приходится по крохам. Для полного собрания надо их тоже иметь. Я обещал, когда доеду до дачи (часть моего архива в силу малогабаритности жилища хранится там), найти обе реликвии.
Как и подобает видному людену, по примеру Тойво Глумова Юра, видимо, сразу забыл о своих просьбах и обещаниях. Ничего я не получил ни назавтра, ни до сих пор. Но сам я остаюсь покамест всего лишь человеком, и поэтому действительно, как только погодные условия позволили добраться до дачи, нашел там ответы Стругацких. Вот они.
Во втором письме на месте подписи обоих братьев зияет, как говорится, лакуна. Это неспроста. В первые университетские годы мне еще было свойственно некоторое тщеславие. Переплетая в одну обложку несколько журнальных публикаций братьев, я назвал ее, скомбинировав «Сказку о тройке» и «Парня из преисподней», «Сказками из преисподней», а вместо фамилий авторов подклеил вырезанную из письма двойную подпись. И давал читать направо и налево. Вскоре кто-то из моих живших в общаге читателей-сокурсников залил плод моих переплетных трудов то ли водой, то ли чем еще. Вот так он с тех пор выглядит.
В загородной части архива я наткнулся еще на несколько давно забытых единиц хранения, которые моих ровесников, получавших на своем тернистом пути в литературу аналогичные плюхи, заставят, я думаю, ностальгически матюгнуться, а молодым коллегам покажут тогдашнюю заботу вышестоящих инстанций о нравственности писательско-читательской смычки во всей красе. В одной из рецензий речь идет о многострадальном «Достоин свободы», который в процессе моих попыток его издать менял названия и объем в весьма широких пределах; однажды по рекомендации Беллы Григорьевны Клюевой я дал рукопись лично Сахарнову, долго не было вообще никакой реакции, а через полгода редакция зачем-то разродилась совершенно уже мною не ожидаемым и совершенно мне не нужным отзывом.
В другой — о моей первой попытке издать в «Советском писателе» сборник «Свое оружие» — который все же вышел впоследствии, что, вообще говоря, характеризует позднесоветскую власть не с худшей стороны; при раннесоветской, разумеется, после подобной рецензии я мигом ехал бы на лесоповал. Возможно, пожилой автор рецензии по старой памяти на что-то подобное и рассчитывал... 
Какой, однако, контраст с нынешней невозможностью напечатать что-то, пардон за архаичный штиль, ободряющее человека и, мегапардон, духоподъемное. С нынешним воспеванием и авторами, и критикой того, что действительно «читать тягостно»! Да не просто тягостно... Вот хоть уже ставшая для меня традиционной грушей для битья «F20». Даже от вполне вменяемых людей я порой слышу, что «книга понравилась». Еще бы! Ведь она легитмизирует, раскрепощает внутреннего подлеца, который под более или менее строгим арестом сидит в каждом из нас и рад-радешенек малейшему послаблению режима; а какой путь на свободу для него может быть короче, чем признание окружающего мира настолько мерзким, что в нем любая мерзость — норма, а то и подвиг? Если бы не психологический эффект «гаденькой свободы» кто стал бы читать про окровавленные презервативы и проссанные штаны?
Нет, мне ближе та позиция, что сформулировал, например, в «Чуме» Альбер Камю: «...Здоровье, неподкупность, если хотите даже чистота, — все это уже продукт воли, и воли, которая не должна давать себе передышки. Человек честный, никому не передающий заразы, — это как раз тот, который ни на миг не смеет расслабиться. А сколько требуется воли и напряжения, чтобы не забыться! ...Вот почему все явно устали, ведь нынче все немножко зачумленные».
Сравнивая нынешнюю и позднесоветскую критику, даже не скажешь, что лучше. Можно лишь заключить, что любая крайность отвратительна. Или, повторю себя, любимого: зло — это добро, перешедшее границы применимости.